|
 |
|
| lost ark арканолог гайд |
|
Сериал Гибель Империи - Шанс на спасение спроси у Xотиненко. |
|
СПРАВКА “МК”. “Гибель империи” — большой проект ОРТ, рассчитанный на 10 серий. Каждая серия — законченная киноистория. Автор сценария — писатель Леонид Юзефович. Режиссер — Владимир Хотиненко. События разворачиваются с 1914 по 1918 год — Первая мировая война, создание контрразведки, время великого перелома и великих потрясений. Герои вымышленные и реальные. Играет — звездный состав.
Проходная “Мосфильма”. Разновозрастные барышни чинно сидят у окна, как невесты на выданье. В стороне безусые юнцы и мужчины.
— “Гибель империи”, — выкрикивает чей-то командный голос.
— Ты не стесняйся. Дуй к бригадиру, — толкает меня в спину дядька с небритыми впалыми щеками. — Видишь, массовку набирает.
Какая массовка?! У меня в “Гибели империи” — большая роль. Я играю журналистку из редакции газеты “Речь”.
Так начинаются мои приключения в кино. Две смены на “Мосфильме”, в кадре и за кадром на съемочной площадке у Владимира Хотиненко, провела журналист “МК”. Две смены, полные наивности, открытий, любви и ненависти к этому самому массовому из искусств.
Кино начинается с вешалки, то есть с костюмерной. С ассистентом Вовой идем в большой гардероб “Мосфильма”, который здесь почему-то называют Белым домом.
— Еще вам артистку привели, — бросает Вова художнику по костюм.
Ряды юбок, рубах, брюк и пиджаков всех стилей и эпох свисают с потолка до пола. На шкафах надписи: “простонародные”, “городские”, “кухарки”, “барышни”, “военные”...
Все-таки мне повезло, что в 1914 году барышни уже не носили корсетов. Как говорит художник Регина Хомская, даже артистки, утянувшись корсетами, теряют сознание. Поэтому мне выбираем прикид подемократичнее — моя эсерка будет очень даже ничего: скромненький костюмчик цвета беж в деликатную клеточку и воротничок из бархата. Но что больше всего потрясает — это ботиночки, которые носила буржуазия. Маленькие элегантные сапожки с кнопочками по всему фигурно вырезанному краю.
9.30 Первый день съемок.
Сажусь на грим.
— Масочку сделаем? — интересуется гример Оля Матвейчук и предлагает на выбор маску Маковецкого или Балуева. Разумеется, не гипсовую, а косметическую. И вот я уже с ярко-голубым фейсом, на фоне которого губы — как у вампира, насосавшегося крови, а глаза — белые, как у чокнутой.
— Дочь Фантомаса, — говорит кто-то, заглянув в гримерку.
Прическу и грим делают на манер начала века — а-ля Вера Холодная. Челку выкладывают в извилистую плойку от пробора к правому уху, а вокруг глаз — темные круги. Но не как признак чахотки, а как признак демоничности. Наверное, думаю, так выглядела моя журналистка Виноградова. К ней в редакцию, то есть ко мне, приходит капитан контрразведки Костин. Он же артист Александр Балуев.
И как в кино — именно в этот момент в дверном проеме возникает фигура в мундире и портупее. Я обмираю — мой партнер, Балуев.
Размах у картины действительно имперский. Действуют 479 персонажей. Из них шесть — главные герои — проходят через всю эпопею: две любовные пары Балуев—Миронова и Маковецкий—Хаматова, а также Башаров с Краско. В каждой серии еще есть главные персонажи — их 94 (одна из этих ролей — как раз моя). Не говоря уже о массовках и групповках — этих до 200 человек.
10.20 Гримерная.
— Кассандров — это псевдоним? — спрашивает, глядя на меня в зеркало, Балуев, которому второй гример Тома наклеивает усики.
— Конечно. Этот Кассандров предсказал убийство эрцгерцога Франца-Фердинанда, — тщательно выговариваю текст, ломая язык, как на “Карл у Клары украл кораллы”.
— Ужас, как ты это произносишь? — говорит Саша. — Давай еще раз пройдем.
И мы раза три — про этого ужасного Кассандрова. По сценарию у того глаза белые. Интересно, как их сделают артисту Гармашу?
10.50 Павильон.
Павильон — это редакция: три маленькие комнатки с общим коридором и с видом на улицу, залитую белым светом прожекторов. А улица — нарисована: в два этажа домишки, снег на крышах и вывесках “Трактиръ”, “Швейные машинки Зингеръ”... В редакционной тесноте — очень много людей с разными приборами. Одни меряют свет у окна, другие — у моего лица. Проверяют звук — в общем, без суеты и с юмором борются за чистоту кадра.
— Так, репетиция, — это уже Хотиненко.
Расстановка сил: я — у стола, листаю подшивку “Речи”. Капитан — напротив. У стены — операторская группа во главе с Ильей Деминым, похожим на норвежского шкипера. “Шкипер” прицеливается в объектив, говорит: “Правее, левее, чуть отклони голову, так хорошо, еще 20 сантиметров, готово!” Тут же гример пуховкой припудривает мне лоб, поправляет плойку на лбу. Реквизитор заправляет лист белой бумаги в мою пишущую машинку. Костюмер одергивает на мне пиджачок, мальчик-звуковик проверяет, в целости ли на мне радиомикрофон. Вот, вот тот волшебный миг, когда весь мир вокруг тебя вертится! Понятно, почему все так стремятся в артистки и рвутся в кино. Но счастье, как показывает время, недолго. Человек с совком и в камуфляжных штанах развеивает дым. Все кашляют и говорят одно и то же: “дышать нечем, нечем дышать”. Так искусство требует жертв.
11.40 Павильон.
— Начали! — командует Хотиненко уже из соседней комнаты, где он смотрит сцену в монитор. Девушка с хлопушкой. Мотор.
— Господин Костин, — говорю я и чувствую, что карьера моя, так и не начавшись, рушится. Из деревянного горла деревянным языком я произношу деревянные слова: “Все сотрудники соберутся после обеда. Приходите после трех”.
Делаем первую пробу, вторую. Партнер у меня что надо: терпит мою “деревянность” и помогает сочувственным, но хитрым взглядом. И Хотиненко — как мой последний шанс на спасение в “Гибели империи”.
— Молодец! — хвалит меня добрый Хотиненко. — Только вот в этой фразе “Приходите после трех” добавь немножко эротики. Посмотри на него с оценкой: “Я бы с таким, после трех...”
Если бы Владимир Иванович знал, что миллионы женщин готовы повторять это при виде артиста Балуева с утра до ночи... Но для меня он не вожделенный брутальный мужчина, а партнер — капитан Костин.
После глубокой внутренней работы говорю не без эротик-кокетства: “Приходите после трех.”
— После трех у меня расстрелы, — отвечает капитан не по тексту. Ему, снявшемуся в десятках картин, легко шутить. А тут...
Как говорит Инна Штеренгарц, занимающаяся кастингом, отбор артистов для “Гибели империи” Хотиненко в первый раз утверждал не по кино-, а по фотопробам. Снимал кандидатов в стиле эпохи, и если артист попадал в стиль, его утверждали. Именно так утвердили и меня — надели шляпку, дали папироску и поставили к окну в задумчивой позе.
14.00—15.00 Обед.
Все идут в столовую, где по талонам бесплатно дают три блюда плюс компот. По дороге работаю журналисткой и спрашиваю у режиссера:
— Фотопробы — это от отсутствия времени?
— Нет. Просто я каждый раз что-нибудь выдумываю. Например, на “72 метра” у нас была некая фотостудия, такая провинциальная, южная, куда все персонажи приходили сниматься, и я с ними болтал о всякой чепухе. Здесь же я понял, что нужно одновременно искать и актера, и стиль.
— В “72 метрах” у тебя гибель подводной лодки. Здесь — целой империи. Не слишком ли много гибели на одну режиссерскую душу?
- Остроумный вопрос. Случайностей в жизни не бывает. Дело в том, что время — и не только у нас в стране — погибельное. Станут говорить: “Так было всегда”. Да нет, не всегда. Такое общее ощущение — мир идет к апокалипсису. Сбывается буквально все, хотя там же написано, что “это в наших силах остановить”. Поэтому в фильме такой общий аромат погибельности... Не запах, не вонь, а — аромат. На этих ароматах некоторые парфюмеры замешивают такие вещи... Но у каждого в этом случае своя задача. У меня — подарить людям надежду. Изменить мир не могу, но могу попробовать дать шанс на индивидуальное спасение.
— Какова степень историчности?
— Мое любимое выражение: “Жизнь не есть правда искусства”. А дальше вопрос — насколько. Я пытаюсь пройти по лезвию бритвы между вымыслом и реальностью.
15.00—19.30 Актерская комната.
Иллюзии — как хорошо сниматься в кино — похоже, закончились. Сижу уже три часа без дела, хотя в это время мы должны снимать еще одну сцену в редакции “Речь”. Но вне очереди снимают Гармаша и Балуева: у одного — репетиция, у другого — спектакль в Вахтанговском. Самое интересное, что белые глаза — специальные контактные линзы, плавающие в растворе, — Сергей так и не смог надеть, и назавтра ему вызывают окулиста.
В тоске думаю: моя сцена с Балуевым точно переедет назавтра. Но опытные артисты выработали несколько способов пережидания. Самый распространенный — отключиться и поспать сидя, стоя или на диванчике, если тот не занят. А вот шпион — Куценко бьется с подпоручиком — Башаровым на своих ноутбуках в какую-то компьютерную игру.
— Гоша, вы шпион? — спрашиваю его.
— Я хуже. Я с усами и голый. Единственная эротика в фильме.
При этом на нем серый жилет, а через 10 минут на него наденут элегантное пальто с высоким воротником, и он пойдет убивать симпатягу Башарова.
11.00 Второй день. Павильон.
Снова сцена в редакции. Говорю, что не курю, а папиросы — гадость, и мне покупают мундштук. Артист Юра Нифонтов, он же хозяин типографии, советует потерпеть.
— Я вот у Германа, когда в “Хрусталеве” снимался, 16 яиц съел. И ничего.
Входит капитан, к которому я уже привыкла и даже, по Станиславскому, успела полюбить.
— Саш, — говорю ему, — и почему это у нас нет с тобой интимных сцен?
— Это впереди. Будет сюрприз, — шутит режиссер. Зря он так. Начинаем.
Печатаю на машинке, папироска с мундштуком во рту, говорить неудобно:
— Этот Кассандров предсказал убийство эрцгерцога Франца-Фердинанда в Сараево.
Встаю. Смотрю в упор на партнера. Выпускаю дым.
Хотиненко нравится, и мы начинаем снимать. Команда “Мотор!”, девушка с хлопушкой.
— Этот Кассандров предсказал...
Глаза Балуева смеются, и я колюсь:
— ...эрцгрецога Фанца... тьфу, Фрединанда...
Вот теперь он доволен.
— Нет такого человека, кого бы не расколол Саня, — говорит оператор.
16.00 Павильон.
На столе, под портретом царя-батюшки, нахожу дело №12. Дело это имеет совершенно пожелтевший архивный вид: фотографии Куценко — в фас и профиль. Написано, что он немецкий подданный Карл Гибсон, 33 лет от роду. Ассистент по эпохе Сергей Строев сидит напротив меня и рассказывает, пока не начали съемки.
— “Дело” сделали один в один по архивам Исторички. Я там полгода просидел. Нашел много интересного. Оказывается, шпионы на себе перевозили карты местности. Как это делалось? План наносили на кожу специальным невидимым составом, и тот проявлялся только когда тело погружали в ванну со спецраствором.
Значит, Куценко не шутил — вот он на фотографии голый шпион в ванне, а на правой лопатке у него четко прорисован остров.
Голый шпион, конечно, не эротика. А интересно, что сложнее снимать — постельные сцены или массовые?
— Владимир Иванович постельные не любит, — объясняет оператор. — Но постельные приятнее, потому что свет хорошо стоит. А массовые — они неуправляемые. Мучиться приходится.
17.00 Павильон.
А вот и массовка — 70 человек сначала изображают уголовников, а потом — революционно настроенные массы, что соответствует жизненной правде (и те и другие — бандиты). Для достоверности образа урок гримеры всем делают татуировки.
— Мы заказали штампы, шлепаем с утра. Неплохо получается, только руки у нас, видишь, все фиолетовые.
Потом на уголовников надевают шинели с бушлатами, и те с блатняка переходят на лозунги. Бегут по коридору, топочут. “Долой — кричат, — самодержавие!” Бегают раз десять, оттирая к стене испуганных Башарова с Краско.
Между прочим, заработок у массовки — 300 рублей за смену. Расчет — на месте по предъявлении паспорта. Поэтому попадание бомжей на съемочную площадку исключено. Массовку скорее можно разделить на две части: юношей и девушек, которые бредят кино, и граждан, которым требуется опохмелиться после вчерашнего. На “Гибели империи” вторых меньше. Чтобы “повзрослить” молодую толпу, гримеры усиленно клеят ей усы и щетину. Усов здесь видимо-невидимо. Есть даже сложные с подусниками — их наклеят Сергею Никоненко, а для артиста Цурило припасли огромные бакенбарды.
Ну все. Хватит работать журналистом, пора на площадку.
“Гибель империи” снимают в павильонах и на натуре. Уже отсняли Литву, Прагу, Карловы Вары. Знаменитый курорт изображает Швейцарию. Впереди подмосковное Алабино, Петербург, где группа Хотиненко устроит бомбежки, и Таганрог. Но последний будет сниматься в Киеве. Самая сложная съемка — взлет камеры от Дворцовой площади над Адмиралтейским столпом. Камера на высоте 40 метров полетит над толпой с помощью радиоуправляемого микровертолета.
20.00 Павильон.
Нет, все-таки не зря кино называют великой иллюзией. И я реально вижу, из каких вещей эта иллюзия творится. Подтаявший снег — нарисован, романтическая дымка — подожженная канифоль, бронзовые лошади — крашеный гипс. А красивый кадр... Из ничего может сделать только мастер. Хотиненко ставит меня к окну, и по команде я должна (тут главное не перепутать последовательность): первое — толкнуть окно, второе — изобразить испуг при виде арестованного сотрудника редакции (артист Виктор Вержбицкий), третье — потрясти книгой и закричать:
— Петр Адамович, что это такое?
Репетируем три раза, снимаем с третьего дубля. На мониторе нечеловеческая красота: хорошенькая женская головка в профиль, раскрытое окно, звон стекла, летит тюль...
— Грета Гарбо, — констатируют все.
А на самом деле — чтобы вы знали — тюль летел потому, что малый из группы махал фанерой, бил стекло, а пиротехник Леня дымил канифолью. Волшебная сила искусства забила правду жизни. |
|
|
|
|
